Вадим Ротенберг

АЛЬТЕРНАТИВНЫЙ МИР БОРИСА БИРГЕРА.

Я познакомился с художником Борисом Биргером в Прибалтике летом 1975 г., где я проводил отпуск, а он отдыхал с сыном в доме творчества художников. Это было случайное курортное знакомство, из тех, которые так часто не имеют продолжения. К этому времени Борис уже долгие годы не участвовал в выставках в стране и не упоминался в прессе, его известность в Союзе ограничивалась элитарным литературно-художественным кругом, в который я не был вхож, и я никогда не слышал об этом художнике. Поэтому мое первое впечатление не было искажено никакими ожиданиями и заведомыми представлениями, которые могут очень повлиять на восприятие при знакомстве со знаменитостью.

Я увидел высокого человека с телосложением средним между Дон-Кихотом и тенью отца Гамлета, стремительного, насмешливого и в то же время трогательнл заботливого по отношению к случайному собеседнику. Сочетание этой заботливости с очевидным чувством собственного достоинства и очень целостным самоощущением было неотразимо обаятельным. По случайно упоминавшимся им в разговорах именам Ильи Эренбурга, Хейнриха Беля и других людей сходного калибра, которые для меня были почти мифическими символами эпохи, а для него повседневными собеседниками, если не собутыльниками, я понимал, что мы принадлежим к очень разным мирам, и ничуть не расчитывал на продолжение ни к чему не обязывающего курортного знакомства. Это мое впечатление укрепилось, когда я при расставании дал Борису мой телефон, а он извинился, что не может дать свой - просто в связи с отсутствием такового. По моим представлениям, у человека, запросто общающегося со знаменитостями, не могло не быть телефона, и я счел это извинение вежливой формой прекращения знакомства, хотя это и не вязалось с тем впечатлением от Биргера и от наших отношений, которое у меня к этому времени уже сложилось. Тем приятнее было удивление, когда после моего возвращения в Москву раздался звонок и я получил приглашение в мастерскую, которая в это время была еще по совместительству и домом Бориса и Наташи, и где действительно не было телефона. Я был обрадован предложением, но в то же время и смущен. Борис был мне симпатичен и хотелось продолжить знакомство, но как вести себя, если мне вдруг не понравятся картины?… Лицемерить было бы невозможно и по моему характеру, и из-за симпатии, которую я уже испытывал к самому художнику, но и обидеть его неприятием или равнодушием было тоже невозможно – и по тем же самым причинам.

К счастью, достаточно было первого беглого взгляда на картины на стене, чтобы вздохнуть с облегчением. Я сразу почувствовал что попал в свой мир, более того, - в мир единственно приемлемый и как бы вернувшийся ко мне из ранних впечатлений детства.

Здесь придется несколько слов сказать об этих впечатлениях. Как и любой мальчик из интеллигентной еврейской московской семьи, я воспитывался главным образом на книгах, не имеющих никакого отношения к тусклой, часто удручающей и всегда ненадежной реальности. Мой литературный вкус не отличался оригинальностью: Пушкин был на первом месте среди любимых авторов, многие стихи его я знал наизусть, и часто листал книгу, изданную к одному из юбилеев Пушкина. В ней отрывки из его писем и стихотворений перемежались многочисленными портретами его друзей и современников. И моей подлинной средой общения, формировавшей мои вкусы и идеалы, были эти люди с гордыми профилями и благородными барственными анфасами.

В мастерской висели и стояли портреты, много портретов – одиночных, двойных и групповых – и я узнал их, хотя ни с кем еще не был знаком. Это были портреты людей, по своему облику и внутреннему складу соответствующие скорее той эпохе. Валентин Непомнящий, Бен Сарнов, Лев Копелев, Юлик Даниэль, Олег Чухонцев, Вениамин Каверин, Андрей Сахаров…Было удивительно, что их так много, казалось, как при чтении той книги, что других просто не бывает. Была очевидна их принадлежность к другому миру. Разумеется, это были люди не из пушкинской эпохи, но сходство определялось аристократизмом, масштабностью и духовностью. Не хотелось уходить из этого круга….

Мне случилось потом убедиться, что и другие люди чувствовали себя среди этих портретов как в окружении живых и близких людей, даже не будучи с некоторыми из них знакомы. Спустя несколько лет, когда уже был сделан мой портрет, я впервые на каком-то вечере был представлен Олегу Чухонцеву. И он начал всерьез уверять меня, что мы давно знакомы и даже отдыхали вместе в доме творчества. Я удивился, и лишь позже понял, что Олег так привык к моему присутствию на стене мастерской, что уже не сомневался в нашем давнем личном знакомстве.

Но не только портреты вернули меня к переживаниям и впечатлениями моего детства. Знаменитые Биргеровские интерьеры с полуоткрытыми дверьми и врывающимися в комнату потоками света воссоздавали то ощущение беспричинного счастья и предвкушения немедленного свершения радостных надежд и ожиданий, какое бывает только в детстве и еще у тех, кому посчастливилось не повзрослеть…

Каждое посещение мастерской было для меня событием. И благодаря картинам, менявшим и свое, и мое настроение при смене освещения, и благодаря собиравшимся там друзьям, так естественно сопротивлявшимся разрушительному духу эпохи, и благодаря атмосфере неизменной доброжелательности, создаваемой хозяином мастерской. Все вместе создавало ощущение альтернативного мира, в котором можно было дышать и надеяться.

Как всякое подлинное искусство, картины Биргера способны подспудно менять настроение и самочувствие зрителей, причем порой в самом неожиданном даже для самого художника направлении. Помню, Борис показывал мне картину " Красные бокалы" вскоре после ее завершения. На этой картине – близкие друзья художника (Булат Окуджава, Юлик Даниель, Валя Непомнящий, Эдисон Денисов, Бен Сарнов и другие ) вокруг стола, и каждый держит в руке бокал красного вина. На первом плане в небрежно-гусарской позе – писатель Владимир Войнович в густо-красной рубахе, и от его рубахи и бокалов на всю картину падает очень тревожный красный отсвет, подчеркнутый контрастом с сияюще белой одеждой сына художника – Алеши. Володя Войнович был тогда почти "вне закона" – КГБ отключило у него телефон и демонстративно держало под колпаком, ни на час не оставляя своим вниманием.
Борис, показывая мне картину, сказал озабоченно: "Не нравится мне настроение Володи. Вчера, когда мы возвращались из мастерской после просмотра картины, он внезапно заговорил, что могут убить. Он раньше никогда ничего не боялся."

Ни Войнович, ни сам Борис не поняли, что эта минутная слабость была спровоцирована настроением картины…

… Алый отсвет от рубахи на бокале,
Мир колеблется, как в пламени свечи.
Вы отмечены. А разве вы не знали,
Что отмеченность тревожна и горчит?
Хорошо, что все избранники находят
Этот дом, где расставаться не спешат.
Но не слишком ли беспечны Вы, Володя?
Отчего Вы так задумчивы, Булат?
Здесь немыслимы ни трусость, ни измена,
Но порою не на все хватает сил,
И тогда за убедительностью Бена
Угадается смятение, Фазиль.
Как вы гордо защищали ваше дело,
Понимая, что давно надежды нет,
Этот мальчик в нестерпимо бело-белом
Будет помнить через много-много лет…

В сентябре 1976г. Биргер писал мой портрет, так что я бывал в мастерской часто и подолгу. Во время каждого сеанса Борис рассказывал бесконечное число интересных и смешных историй из собственной жизни и жизни знаменитых друзей, так что 4-5 часов позирования проходили совершенно незаметно. Жаль, что я не догадался записывать все, что говорилось, а еще более жаль, что я позировал только 3 недели…

Я был очень доволен моим портретом. По его завершении я спросил Бориса: "Как Вы думаете, Боря, что будет написано под этим портретом через сто лет – "Биргер. Портрет неизвестного." Или - "Вадим Ротенберг.Работа неизвестного художника."
Случившийся рядом Сарнов тут же сказал: "Будет написано – "Портрет неизвестного. Работа неизвестного художника."

После завершения портрета у меня было некоторое время острое ощущение раздвоения личности (чувство такое знакомое для психиатра) - где бы я ни находился и что бы ни делал, мне казалось, что на портрете, оставшемся в мастерской, я живу одновременно какой-то другой, и даже более полноценной жизнью. По-видимому, это означало, что я стал частичкой альтернативного мира Бориса Биргера.