Вадим Ротенберг

ПРЕЛЮДИЯ КОНЦА

Совпадения бывают трагическими, а бывают и смешными. Когда оба эти качества совпадают, совпадение называется трагикомическим.

Я расскажу об одном таком, который едва не стоил мне пребывания в институте - со всеми вытекающими последствиями.

На третьем курсе подошел ко мне как-то мой приятель, редактировавший стенную газету факультета, и попросил для очередного номера какое-нибудь мое стихотворение. Периодически он печатал в этой газете мои стихи, не столько из-за их литературных достоинств, сколько из хорошего ко мне отношения и пользуясь своим служебным положением. Новых стихов у меня в это время не было, и я принес ему одно старое, написанное несколько лет назад, еще в школе, под впечатлением от одного эпизода Великой Французской Революции. Я отдал ему стихотворение и немедленно забыл об этом.

Прошел месяц с лишним. Я сидел в аудитории в ожидании лекции. Рядом со мной сел сокурсник, с которым я был едва знаком (курсы у нас были большие), и внезапно спросил меня: " Видел последнюю газету факультета?" Я удивился: стенная газета обычно не была предметом интереса и обсуждения в нашей среде. "Советую пойти посмотреть - продолжил мой собеседник - получишь море удовольствия". Тон его был такой, что я решил обещанное удовольствие не откладывать, и побежал на второй этаж, где на большом стенде, в человеческий рост, висела газета. То, что я заметил еще издали, было невиданным. Перед газетой, мимо которой все и всегда ходили, совершенно не обращая на нее внимания (даже если там были мои стихи), стояла большая и молчаливая толпа. Было невозможно протиснуться к стенду. Когда я приблизился, студенты начали расступаться, пропуская меня вперед. Я не был так уважаем и популярен, чтобы отнестись к этому как к само собой разумеющемуся. Оказавшись в первом ряду, я увидел следующее.

На первой странице газеты был подробный отчет о состоявшемся только что очередном съезде КПСС . Центральным событием съезда, детально изложенным в газете, было исключение из партии Молотова, Маленкова и Кагановича (и примкнувшего к ним Шепилова - такой была официальная формула) за неудавшуюся попытку мятежа против Н.С.Хрущева, предпринятую за несколько лет до съезда (это так не называлось, но именно это имелось в виду под их обвинением в антипартийной деятельности). Эти трое действительно пытались остановить курс, начатый разоблачением культа личности. Но в тот год, когда состоялся съезд, мятеж этот уже был не актуален, и все мы жили в эпоху нового культа, хотя и менее страшного.

Итак, с первой страницей все было ясно, она и не могла быть иной. Студенты столпились явно не для того, чтобы ознакомиться с этим отчетом, который уже был опубликован в нескольких более солидных изданиях. Но они его все-таки читали, чего никогда конечно не было бы, если бы не последняя страница газеты, где на всю полосу крупными буквами (и, к сожалению, с подписью автора) было напечатано стихотворение с апокалиптическим названием:

ПРЕЛЮДИЯ КОНЦА

Беспокойный Конвент так притих, что казалось - он пуст.
В этом море безмолвия ропот беспомощно тонет.
А с высокой трибуны подтянутый мрачный Сен-Жюст
Говорит знаменитую речь о предавшем Дантоне.

У собрания требуя головы трех вожаков,
Обвиняя с виновными вместе и тех, кто невинен,
Он не знает, Сен-Жюст, что немного осталось шагов
От сегодняшней речи до гибели на гильотине.

А на нижних скамьях, от смертельного страха дрожа,
Притаилось Болото - бесчестная, жадная свора,
Против сабли титанов поднявшая ножь мятежа
И жестокость убийств - против чистого гнева террора.

Накаляются страсти. Ораторы входят в азарт.
От угроз и проклятий трясутся старинные стены.
А в кровавом тумане маячит уже Бонапарт.
Он придет как финал и прогонит актеров со сцены.

Кроме некоторых очевидных совпадений, вроде "трех вожаков", "дрожащего от страха Болота" (так называлась едва ли не основная масса депутатов Национального Собрания, не имевших определенной политической позиции), "ропота, тонущего в море безмолвия", "чистого гнева террора" (предлагаю читателю представить себе меня, таким образом именующего сталинский террор) - кроме всех этих бросающихся в глаза совпадений, были аллюзии еще более опасные. В подавлении мятежа святой троицы и примкнувшего к ним активнейшее участие принимал маршал Жуков, который к моменту съезда партии был уже под сильным подозрением относительно наполеоновских амбиций. В этой связи маячащий в кровавом тумане Бонапарт был особенно пикантен.

Не знаю, можете ли вы себе представить мое состояние в этой непривычно молчащей толпе перед газетой, более всего подпадающей под рубрику "Документы обвиняют" (меня, конечно).

Похвастаюсь: меня не покинуло чувство юмора - в отличии от остальных читателей я ведь представлял себе, как это все случилось. Но это чувство было смешано со многими другими чувствами, гордиться которыми у меня оснований нет.

Молчание толпы было внезапно прервано проходящим мимо Мишей Кандрором, одним из самых остроумных студентов, который ткнул пальцем в первую страницу и очень серьезно констатировал : "Это, значит, начало", а потом ткнул его в мое стихотворение и добавил : "А это, стало быть, конец".

Многозначность - это мой любимый конек. Тут я очнулся от столбняка.

Я кинулся искать моего друга редактора. Сначала он не понял причины моего волнения. Пришлось объяснять с цитатами (ну конечно, будет он забивать себе голову стихами, которые печатает в газете!). Тут он понял и пришел в сильное волнение. "Слушай - сказал он - сегодня же после занятий снимем эту чертову газету и уничтожим". Был уже вечер, когда мы подошли к стенду, и никого рядом не было. Но едва мы начали откреплять первую страницу, как к нашему ужасу из-за стенда спокойно вышел наш сокурсник, умный и ядовитый человек (сделавший потом большую карьеру в медицинских издательствах), пользовавшийся среди студентов репутацией человека неясного и опасного. Казалось, он ждал нас. "Что это вы делаете, ребята?" - слегка заикаясь спросил он с непередаваемой интонацией - смесью удивления и издевки. "Газету, что ли, снимаете? Ее же только сегодня повесили!". Мы пробормотали что-то невразумительное и ушли.

Газету сняли без нас, назавтра. Но ничего не случилось. Спустя много месяцев я случайно узнал, что меня спас доцент Рохлин, мудрый старый еврей, член парткома института, преподававший нам, кажется, историю партии. История с газетой-таки рассматривалась на парткоме всего института, и многие возмущались моими стихами. Замаячило мое отчисление из института. И тут на голубом глазу и совершенно хладнокровно Рохлин сказал: "Я прочитал стихи. Неплохо, между прочим, написано, и все факты соответствуют историческим. Да, во время Французской Революции был точно такой эпизод. В чем, собственно, проблема, объясните?".

Так у нас в парткоме реализовался старый анекдот. Пожилой еврей во времена культа личности читает на стенде "Правду" и бормочет : "Старик окончательно спятил". Стоящий рядом сексот хватает его и тащит в КГБ. Там его строго спрашивают : "Вы это о ком сказали?" "Как о ком? Понятно, о Черчилле." "О Черчилле?... Ладно, ступайте". Он идет к дверям, поворачивается и спрашивает "А вы о ком подумали?..."

Члены парткома не решились сказать вслух, о ком они подумали.